Лем Станислав - 'ничто, Или Последовательность'
Станислав Лем
"Ничто, или последовательность"
"RIEN DU TOUT, OU LA CONSEQUENCE" par Solange Marriot (Ed. du Midi)
"Ничто, или Последовательность" - не только первая книга мадам Соланж
Маррио, но и первый роман, достигший пределов писательских возможностей.
Его не назовешь шедевром искусства; если уж это необходимо, я бы сказал,
что он - воплощение честности. А именно потребность в честности - червь,
разъедающий всю современную литературу. Поскольку больше всего мучений
причиняет ей стыд от невозможности быть одновременно писателем и подлинным
человеком, то есть серьезным и честным. Ведь проникновение в сущность
литературы доставляет страдания, схожие с теми, что испытывает
впечатлительный ребенок, которого просветили в вопросах пола. Шок ребенка
- это внутренний протест против генитальной биологии наших тел, которая
кажется предосудительной с точки зрения хорошего тона, а стыд и шок
писателя - осознание того, что он неизбежно лжет, когда пишет. Есть ложь
необходимая, например, нравственно оправданная (так доктор лжет смертельно
больному), но писательская ложь сюда не относится. Кто-то должен быть
доктором, стало быть, должен как доктор лгать; но ничто не заставляет
водить пером по бумаге. В прежние времена такого противоречия не
существовало, потому что не существовало свободы; литература в эпоху веры
не лжет, она только служит. Ее освобождение от такого, то есть
обязательного, служения положило начало кризису, который сегодня принимает
формы жалкие, если не исходно непристойные.
Жалкие - поскольку роман, описывающий собственное возникновение, есть
полуисповедь, полубахвальство. Немного - и даже немало! - лжи в нем
остается: чувствуя это, писатели, чем дальше, тем больше, в ущерб фабуле,
писали о том, как пишется, и, пользуясь этим методом, докатились до
произведений, провозглашающих невозможность повествования. Таким образом,
роман сразу приглашает нас в свою гардеробную. Подобные приглашения всегда
двузначны - если это предложение пристойно, тогда оно просто кокетливо; но
строить глазки или лгать - это что в лоб, что по лбу.
Антироман пытался стать более радикальным; он решил подчеркнуть, что не
является иллюзией чего бы то ни было: "автороман" напоминал фокусника,
демонстрирующего публике изнанку своих трюков; антироман же должен был
ничего не изображать - даже саморазоблачения волшебства. Он обещал ничего
не сообщать, ни о чем не уведомлять, ничего не означать, только быть,
_как_ облако, табурет, дерево. В теории это превосходно. Но теория не
оправдала надежд, ведь не каждый может вдруг стать Господом Богом,
создателем независимых миров, и уж наверняка им не может стать литератор.
Поражение предопределено проблемой контекстов: от них, то есть от того,
что вообще _не сказано_, зависит смысл того, что мы говорим. В мире
Господа Бога никаких контекстов нет, стало быть, его мог бы с успехом
заменить лишь мир в равной мере самодостаточный. Хоть на уши встань - в
языке этого никогда не получится.
Что же оставалось литературе после того, как она неотвратимо осознала
собственную неблагопристойность? "Автороман" - это немного стриптиз;
антироман de facto является, увы, формой самокастрации. Как скопцы, чья
нравственность оскорблена их принадлежностью к полу, проделывают над собой
кошмарные операции, так антироман кромсал бедное тело традиционной
литературы. Что оставалось еще? Ничего, кроме шашней с небытием. Ведь тот,
кто лжет (а, как мы знаем, писатель должен лгать) _о ни чем_, вряд ли
мож
